Меня в нос целовала весна, как бездомную рыжую кошку
Мне двадцать один год, я очень крут,
В моей стране террор и геноцид.
Я говорю: "Никто не будет забыт,
Ничто не будет забыто. И все умрут".
Я столько раз с оружием наперевес
Ходил воевать солдат моего врага,
Как будто мне жизнь и вправду не дорога,
Как будто и вправду знаю, во что я влез.
Мои друзья убивают моих врагов.
Моих друзей убивают мои враги.
Сгущается тьма, во тьме не видно ни зги,
Попробуй втиснуть в подобный расклад любовь,
Но мы сумеем. Мы светом прогоним ночь
И жизнь спрессуем в короткий и яркий миг.
Потом про нас напишут немало книг,
Как будто это может чем-то помочь.
Ничто не забыто, никто меня не забыл,
И вот мой сын: он смотрит фотоальбом.
Я с ним знаком - а он со мной не знаком.
Он думает, я был взрослым - а я не был.
Мне двадцать один, я умер. Мои враги
Рисуют зарубки по тюремной стене.
Им, кстати, было столько же, сколько мне,
И наши награды и сроки нам велики.
Мы смотрим из-за зеркал на наших детей,
Которым успели только дать имена;
На наших могилах лежат наши ордена
Последним наследием наших смешных идей.
Мой сын молчит, глядит в зеркальную гладь,
Он видит меня, но я не вижу его,
И если он спросит - я не скажу ничего.
Мне двадцать один.
Мне нечего рассказать.
В моей стране террор и геноцид.
Я говорю: "Никто не будет забыт,
Ничто не будет забыто. И все умрут".
Я столько раз с оружием наперевес
Ходил воевать солдат моего врага,
Как будто мне жизнь и вправду не дорога,
Как будто и вправду знаю, во что я влез.
Мои друзья убивают моих врагов.
Моих друзей убивают мои враги.
Сгущается тьма, во тьме не видно ни зги,
Попробуй втиснуть в подобный расклад любовь,
Но мы сумеем. Мы светом прогоним ночь
И жизнь спрессуем в короткий и яркий миг.
Потом про нас напишут немало книг,
Как будто это может чем-то помочь.
Ничто не забыто, никто меня не забыл,
И вот мой сын: он смотрит фотоальбом.
Я с ним знаком - а он со мной не знаком.
Он думает, я был взрослым - а я не был.
Мне двадцать один, я умер. Мои враги
Рисуют зарубки по тюремной стене.
Им, кстати, было столько же, сколько мне,
И наши награды и сроки нам велики.
Мы смотрим из-за зеркал на наших детей,
Которым успели только дать имена;
На наших могилах лежат наши ордена
Последним наследием наших смешных идей.
Мой сын молчит, глядит в зеркальную гладь,
Он видит меня, но я не вижу его,
И если он спросит - я не скажу ничего.
Мне двадцать один.
Мне нечего рассказать.
***
Вот, допустим, тебе полных семнадцать лет,
Вот Хогвартс-экспресс, а вот на него билет,
Ты идешь налегке, ничего не давит на плечи:
Никакой вины, никаких за спиной смертей,
Ты еще не боишься выпусков новостей
И уверен во всяком, кто выйдет тебе навстречу.
Вот, допустим, финал семестра и дело - швах,
Ты, как всякий студент, в долгах, как будто в шелках,
Ты не спишь по ночам, хлещешь кофе, зубришь,
смеешься,
И, ведомый извечным "Кто не рискует - не пьет!"
Ты сдаешь зачеты по принципу "Мне повезет!"
Время хочет идти? Пусть идет. А ты остаешься.
Ты всегда будешь здесь: где зубрежка, табак и ром,
Твой патронус сияет белым и серебром,
Ты не хочешь быть ни умней, ни взрослей, ни строже,
Кто-то ищет ответы - а ты их давно нашел.
...Вот, допустим, ты пишешь: "Папа, все хорошо".
И в ответ получаешь просьбу быть осторожней.
Вот, допустим, ты держишь в руках желтоватый лист
Самой свежей газеты. И в этот раз журналист
Сух и собран, меж строк читается "Вашу ж мать!"
Нынче вечером - бал, что тебе до этих тревог!
Но газетный слог непривычен, испуган, строг,
И впервые за год ее приходится прочитать.
Вот, допустим, бал: время танцам, смеху, вину...
Ты стоишь и слушаешь, как объявляют войну
Не кому-то там: непосредственно, лично тебе.
Ты стоишь, каменея спиной, к остальному - глух,
И поешь отходную (хорошо бы, если не вслух)
Миру и его срывающейся резьбе.
...Вот, допустим, мы допустили такой исход.
Мы идем в поход и никто нас не бережет,
Ни патронус, ни ангел - для них не хватает места
В нашем ровном строю отправляющихся на смерть
Прямиком с выпускного, и каждый хочет успеть
Лично убедиться, что война - это неинтересно.
Ты стоишь - ничей рядовой, никто, имярек,
Строчка в списке потерь, которые скроет снег,
Ритм боя швыряет - от фанданго до скерцо,
И расклад готов: убиваешь или убьют.
А напротив такой же солдатик стоит в строю
В оловянном мундире, под которым - живое сердце.
Вот, допустим, окончен бал. У любой войны
Есть финал, рубеж, за которым уже равны
Все, кто лег затем, чтобы больше не подниматься.
Ты стоишь, попирая плечом небесную твердь,
Смотришь вслед экспрессу, на который, нет, не успеть,
И твердишь: "Вот, допустим, тебе уже есть
семнадцать..."
***
Да, и самое главное здесь - не оборачиваться,
Что бы ни обещали: вечность, коньки, глобусы.
Мир подвешен на ниточке и уже начал раскачиваться,
Уже взорвали метро, такси, трамваи, автобусы,
Уже никто не понимает, что он здесь делает,
Но продолжает идти вперед, смотря себе под ноги.
Орфей бежит впереди, одетый во что-то белое.
У Эвридики болит голова от запаха пороха.
Аид устал. Ну куда ему столько пополнения?
Пускай идут себе, все равно размещать их некуда.
У Эвридики на этот счет тоже было мнение,
Но и она оказалась в колонне погибших рекрутов
С приказом маршировать, не глядеть назад и не сеять панику,
Идти туда, куда ведет Орфей, то есть в светлое прошлое.
У Эвридики порядок с логикой, да и с памятью,
И поэтому она делает все для себя возможное -
Говорит: "У вас там такой, мол, Рай, что я лучше - в Ад".
Оборачивается и делает шаг назад.
Спасибо colonel-fawcett.livejournal.com/ за чудеса
